Maria Candida Gentile Maître Parfumeur

На днях познакомилась с новой итальянской маркой – Maria Candida Gentile Maître Parfumeur, названной по имени ее создательницы. Мария Кандида – первая женщина, cтавшая членом гильдии парфюмеров Италии. Училась в школе парфюмеров в Грассе.

В линейке 4 парфюма: Cinabre, Sideris, Gershwin, Exultat. Общее впечатение у меня сложилось очень хорошее, несмотря на то, что даже хорошим в нишевой парфюмерии меня уже не удивить. Ароматы очень тонко и аккуратно сделаны, чувствуется качество материала, обилие натурального сырья.  В них нет ничего вычурного, показного. Так пахнут старые деньги. Так могут пахнуть люди, чьи предки до седьмого колена не знали ни голода, ни лишений, и которым нет необходимости что-то выпячивать напоказ. Блеском и роскошью их не удивишь, но качество и комфорт, к которому они привыкли с раннего детства, для них необходимость.

Кому-то это может показаться скучным, а кто-то может найти новую парфюмерную любовь. Мне в них не хватает страстей, но не ими же одними? Во всех ароматах мне слышна одна и та же ладанно-бальзамическая нота, чувствуется привязанность парфюмера к розам.

Информации на английском я не нашла, сайт пока не рабочий. Но в скором времени эта марка появится в Бенелюксе.
А вот и сама парфюмер. Обратите внимание на эволюцию носа на примере этих двух фотографий.

Мария в детстве (фотография с Facebook)

Пирамиды на итальнском. Как видим ладан есть в трех из четырех ароматов, роза –  в двух.

Exultat: Incenso di Somalia, Arancio di Sicilia, Arancio amaro del Brasile, Lime brasiliano; Accordo di violetta, Foglie di viola; Accordo legnoso, Vetiver Haiti, Cedro del Texas.

Sideris: Incenso, Cisto Labdano, Mortella di Corsica, Pepe nero, Zafferano; Rosa turca, Rosa ayrshire splendens;Sandalo di Java, Legni, Benzoino del Siam.

Cinabre: Zenzero, Pepe nero, Bacche di Rosa; Rosa splendens, Rosa del Marocco, Davana; Benzoino del Siam, Vaniglia del Madagascar, Opoponax.

Gershwin: Limone primofiore, Limone di Sicilia, Arancio amaro, Pompelmo, Pepe nero; Fiori d’acqua, fiori di Sicomoro; Chiodi di Garofano, Sandalo, Incenso.

Информация отсюда. Там же интервью Марии на итальянском.

С любовью все просто. Она пахнет любимыми, а любимые –  самими собой.

“Флорентино Ариса, очарованный, следил за нею, шел по пятам, затаив дыхание, и несколько раз натыкался на корзины служанки, и та на его извинения отвечала улыбкой, а случалось, Фермина Даса проходила так близко от него, что он улавливал дуновение ее запахов, но она ни разу не увидела его, не потому, что не могла, но потому, что так горделиво шествовала. Она показалась ему такой прекрасной, такой соблазнительной и так непохожей на всех остальных людей, что он не мог понять: почему же других, как его, не сводит с ума кастаньетный цокот ее каблучков по брусчатке, и сердца не сбиваются с ритма от вздохов-шорохов ее оборок, почему все вокруг не теряют голову от запаха ее волос, вольного полета ее рук, золота ее смеха.”

“Тело ее было гибким, с хорошо выраженными формами, выраженными гораздо более, чем можно было предположить, глядя на нее в одежде, и запах у нее был особый, как у лесного зверька, так что по этому запаху ее можно было узнать среди всех женщин на белом свете.”

“Солнце начинало пригревать, когда почтовая шлюпка вошла в лабиринт стоящих на якоре парусников, где бесчисленные запахи базара, мешаясь с гнилостным дыханием дня, сливались в густое зловоние… Флорентино Ариса первым выпрыгнул из почтовой шлюпки на землю, и с этого самого мгновения он уже не чувствовал зловонного смрада бухты, но ловил в дыхании города только один – ей, Фермине Дасе, свойственный запах, А тут все пахло ею.”

Однако любое, даже самое сильное воспоминание, со временем теряет яркость цветов и четкость очертаний:

“Запах Фермины Дасы мало-помалу стал чудиться ему уже не так часто и в конце концов остался лишь в белых гардениях.”

“Он так и не узнал – а как узнаешь, – были то жертвы чумы или войны, но тошнотворный запах отравил ему даже воспоминания о Фермине Дасе.”

И напоследок: Париж,  цветы, бакалейная лавка, французская аптека, библиотека…:

“В Париже, поздней осенью прогуливаясь под руку со случайной подругой и не представляя себе более чистого счастья, чем это, когда в золоте вечера остро пахнет жареными каштанами, томно стонут аккордеоны и ненасытные влюбленные не могут оторваться друг от друга, целуясь на открытых террасах, он тем не менее, положа руку на сердце, сказал бы, что даже на это ни за что не променяет ни одной апрельской минуты на Карибах.”

“У коробов с яркими платками она с удовольствием вдохнула запах духовитого корня-ветивера, завернулась в пеструю шелковую ткань и засмеялась, увидя себя смеющейся в испанском наряде, с гребнем в волосах и с разрисованным цветами веером перед зеркалом в полный рост у кафе “Золотая проволока”. В бакалейной лавке ей раскупорили бочку с сельдью в рассоле, и она припомнила северо-восточные вечера в Сан-Хуан-де-ла-Сье-наге, где жила совсем еще девочкой. Ей дали попробовать отдающей лакрицей кровяной колбасы из Аликанте, и она купила две колбаски для субботнего завтрака, и еще купила разделанную треску и штоф смородиновой настойки. В лавочке со специями, только ради удовольствия понюхать, она раскрошила в ладонях лист сальвии и травы-регана и купила пригоршню душистой гвоздики, пригоршню звездчатого аниса, и еще – имбиря и можжевельника, и вышла, обливаясь слезами, смеясь и чихая от едкого кайенского перца. Во французской аптеке, пока она покупала мыло “Ретер” и туалетную воду с росным ладаном, ее подушили – за ушком – самыми модными парижскими духами и дали таблетку, отбивающую запах после курения.”

“В отличие от всех остальных помещений в доме, которые находились во власти грохота и зловония, доносившихся из бухты, в библиотеке всегда все было – вплоть до запахов – как в аббатстве.”

Париж, бакалейная лавка, французская аптека, библиотека…:

“В Париже, поздней осенью прогуливаясь под руку со случайной подругой и не представляя себе более чистого счастья, чем это, когда в золоте вечера остро пахнет жареными каштанами, томно стонут аккордеоны и ненасытные влюбленные не могут оторваться друг от друга, целуясь на открытых террасах, он тем не менее, положа руку на сердце, сказал бы, что даже на это ни за что не променяет ни одной апрельской минуты на Карибах.”

“У коробов с яркими платками она с удовольствием вдохнула запах духовитого корня-ветивера, завернулась в пеструю шелковую ткань и засмеялась, увидя себя смеющейся в испанском наряде, с гребнем в волосах и с разрисованным цветами веером перед зеркалом в полный рост у кафе “Золотая проволока”. В бакалейной лавке ей раскупорили бочку с сельдью в рассоле, и она припомнила северо-восточные вечера в Сан-Хуан-де-ла-Сье-наге, где жила совсем еще девочкой. Ей дали попробовать отдающей лакрицей кровяной колбасы из Аликанте, и она купила две колбаски для субботнего завтрака, и еще купила разделанную треску и штоф смородиновой настойки. В лавочке со специями, только ради удовольствия понюхать, она раскрошила в ладонях лист сальвии и травы-регана и купила пригоршню душистой гвоздики, пригоршню звездчатого аниса, и еще – имбиря и можжевельника, и вышла, обливаясь слезами, смеясь и чихая от едкого кайенского перца. Во французской аптеке, пока она покупала мыло “Ретер” и туалетную воду с росным ладаном, ее подушили – за ушком – самыми модными парижскими духами и дали таблетку, отбивающую запах после курения.”

“В отличие от всех остальных помещений в доме, которые находились во власти грохота и зловония, доносившихся из бухты, в библиотеке всегда все было – вплоть до запахов – как в аббатстве.”

Старость и смерть

Старость пахнет камфарой и мочей:

“Больше всех его огорчила мать, еще молодая женщина, прежде всегда элегантная и не чуждая светским интересам; теперь же она медленно увядала, и ее вдовье одеяние источало запах камфары.”

Камфарой пахнут увядающие женщины, мужчине ее запах придает благородство и обаяние:

“Флорентино Арисе трудно было выносить его врожденное благородство и обаяние, легкий запах камфары, исходивший от него, и эту свободную, элегантную манеру говорить, благодаря которой даже самые пошлые вещи казались существенными.”

“Он был первым мужчиной в жизни Фермины Дасы, которого она слышала, когда он мочился. Это произошло в первую брачную ночь в каюте парохода, который вез их во Францию; она лежала, раздавленная морской болезнью, и шум его тугой, как у коня, струи прозвучал для нее так мощно и властно, что ее страх перед грядущими бедами безмерно возрос. Потом она часто вспоминала это, поскольку с годами его струя слабела, а она никак не могла смириться с тем, что он орошает края унитаза каждый раз, когда им пользуется. Доктор Урбино пытался убедить ее, приводя доводы, понятные любому, кто хотел понять: происходит это неприятное дело не вследствие его неаккуратности, как уверяла она, а в силу естественной причины: в юности его струя была такой тугой и четкой, что в школе он побеждал на всех состязаниях по меткости, наполняя струей бутылки, с годами же она ослабевала и в конце концов превратилась в прихотливый ручеек, которым невозможно управлять, как он ни старается. “Унитаз наверняка выдумал человек, не знающий о мужчинах ничего”. Он пытался сохранить домашний мир, ежедневно совершая поступок, в котором было больше унижения, нежели смирения: после пользования унитазом каждый раз вытирал туалетной бумагой его края. Она знала об этом, но ничего не говорила до тех пор, пока в ванной не начинало пахнуть мочой, и тогда провозглашала, словно раскрывая преступление: “Воняет, как в крольчатнике”. Когда старость подошла вплотную, немощь вынудила доктора Урбино принять окончательное решение: он стал мочится сидя, как и она, в результате и унитаз оставался чистым, и самому ему было хорошо.”

Неожиданное удовольствие:

“Доктор Урбино искал его в листве, однако не получил никакого ответа – ни на иностранных языках, ни в виде свиста или пения, и, решив, что попугай пропал, отправился спать около трех часов дня. Но прежде получил неожиданное удовольствие от благоухания тайного сада – запаха собственной мочи, очищенной съеденной за обедом спаржей.”

Старость требует особых ритуалов:

“К тому времени ему уже было трудно управляться самому, поскользнись он в ванной – и конец, и потому он стал с опаской относиться к душу. В доме, построенном на современный манер, не было оцинкованной ванны на ножках-лапах, какие обычно стояли в домах старого города. В свое время он велел убрать ее из гигиенических соображений: ванна – одна из многочисленных мерзостей, придуманных европейцами, которые моются раз в месяц, в последнюю пятницу, и барахтаются в той же самой потной грязи, которую надеются смыть с тела. Итак, заказали огромное корыто из плотной гуаякановой древесины, и в нем Фермина Даса стала купать своего мужа точно так, как купают грудных младенцев. Купание длилось более часа, в трех водах с добавлением отвара из листьев мальвы и апельсиновой кожуры, и действовало на него так успокаивающе, что иногда он засыпал прямо там, в душистом настое. Выкупав мужа, Фермина Даса помогала ему одеться, припудривала ему тальком пах, маслом какао смазывала раздражения на коже и натягивала носки любовно, точно пеленала младенца; она одевала его всего, от носков до галстука, и узел галстука закалывала булавкой с топазом. Первые утренние часы у супругов теперь тоже проходили спокойно, к нему вернулось былое ребячество, которое на время дети отняли у него. И она в конце концов приноровилась к семейному распорядку, для нее годы тоже не прошли даром: теперь она спала все меньше и меньше и к семидесяти годам уже просыпалась раньше мужа.”

Возраст можно тчательно скрывать, но даже магические гигиенические ритуалы бессильны перед запахом старости:

“Не из науки, но из собственного опыта доктор Хувеналь Урбино знал, что у большинства смертельных болезней – свой особый запах и что самый особый запах – у старости. Он улавливал его у трупа, лежавшего на прозекторском столе, различал у пациентов, старательно скрывавших возраст, находил в своей потной одежде и в ровном дыхании спящей жены.”

После смерти он какое-то время он продолжает жить на коже любимых:

“И она заплакала, заплакала в первый раз с того дня, как стряслась эта беда, и плакала одна, без свидетелей, ибо только так она и умела плакать. Она оплакивала умершего мужа, оплакивала свое одиночество и свою ярость, а войдя в опустевшую спальню – оплакала и себя, потому что считанные разы случалось ей спать в этой постели одной с той ночи, как она потеряла девственность. А все, оставшееся здесь от мужа, подглядывало, как она плачет: и узорчатые с помпонами шлепанцы, и его пижама, лежавшая на подушке, и зияющее пустотой зеркало, в котором он уже не отражался, и его особый запах, удержавшийся на ее коже. Смутная мысль пронзила ее: “Людям, которых любят, следовало бы умирать вместе со всеми их вещами.”

О роли обоняния в жизни человека

Доктор Хувеналь Урбино говорил не без некоторого цинизма, что в тех двух горьких годах жизни виноват был не он, а дурная привычка жены обнюхивать одежду, которую снимали с себя члены семьи и она сама, чтобы по запаху решить, не пора ли ее стирать, хотя с виду она выглядит чистой.

Она делала так всегда, с детских лет, и не думала, что другие замечают, пока муж не обратил на это внимание в первую их брачную ночь. Точно так же он заметил, что она курит, по крайней мере, три раза в день, запершись в ванной комнате, но не придал этому значения, потому что у женщин их круга было принято запираться в ванной комнате целой компанией, чтобы поговорить о мужчинах, покурить и даже выпить водки; некоторые, случалось, напивались до беспамятства. Однако привычка обнюхивать всю одежду подряд показалась ему не только чудной, но и опасной для здоровья. Она, как всегда, когда не желала спорить, попробовала отшутиться: мол, не только для украшения поместил Господь ей на лице трудолюбивый, точно у иволги, нос.

Как-то раз утром, пока она ходила за покупками, прислуга подняла на ноги всех соседей, разыскивая ее трехлетнего сына, после того как обыскали сверху донизу весь дом. Она вернулась в разгар суматохи, два-три раза прошлась по дому, как хорошая собака-ищейка, и обнаружила ребенка, заснувшего в бельевом шкафу, где никому и в голову не пришло его искать. На вопрос изумленного мужа, каким образом она его нашла, Фермина Даса ответила: – По запаху какашек

По правде говоря, обоняние оказалось ей полезным не только в стирке белья и отыскивании пропавших детей: оно помогало ей разбираться во всех областях жизни, особенно светской. Хувеналь Урбино наблюдал за ней всю их супружескую жизнь, особенно вначале, когда она была еще чужой в среде, настроенной против нее много лет назад, и однако же, пробиралась меж насмерть ранящих коралловых зарослей, не натыкаясь, и полностью владея ситуацией, исключительно благодаря своему сверхъестественному чутью.

Этот грозный дар, который мог корениться как в вековой мудрости, так и в каменной твердости ее сердца, обернулся бедою в злосчастное воскресенье, перед церковной службой, когда Фермина Даса обнюхала, как обычно, белье, которое ее муж снял накануне вечером, и ее пронзило ощущение, что в постели с ней спит совершенно другой мужчина. Она обнюхала сначала пиджак и жилет, пока вынимала из одного кармана часы на цепочке, а из других – карандаш, портмоне и мелкие монеты, выкладывая все это на тумбочку; потом, вынимая заколку из галстука, запонки с топазами из манжет, золотую пуговицу из накладного воротника, она понюхала рубашку, а за ней – брюки, когда вынимала кольцо с одиннадцатью ключами, перочинный ножичек с перламутровой рукояткой, а под конец – трусы, носки и носовой платок с монограммой. Не оставалось и тени сомнения: на каждой вещи был запах, которого на них никогда за столько лет совместной жизни не было, запах, который невозможно определить: пахло не естественным цветочным или искусственным ароматом, пахло так, как пахнет только человеческое существо.

Она не сказала ничего и в последующие дни не учуяла этого запаха, но теперь обнюхивала одежду мужа не затем, чтобы решить, следует ли ее стирать, а с неодолимым и мучительным беспокойством, разъедавшим ее нутро.

***
К концу третьей недели Фермина Даса целых три дня не слышала этого запаха на одежде мужа, и потом вдруг почуяла, когда меньше всего ожидала, и несколько дней подряд ощущала его, как никогда беззастенчивый, хотя один из этих дней был воскресным и к тому же семейным праздником, так что весь день они ни на миг не разлучались.

***
Лежа на полотняном покрывале в тонкой шелковой комбинации, сеньорита Линч была бесконечно прекрасна. Ей было дано много и щедро: бедра – как у сирены, кожа – точно медленный огонь, изумленные груди, прозрачные десны и зубы совершенной формы; все ее тело дышало здоровьем: именно этот человеческий дух учуяла Фермина Даса на одежде своего мужа.

***
Итак, это случилось после того, как она прервала его послеобеденное чтение, попросив посмотреть ей в глаза, и он почувствовал впервые, что адский порочный круг, в котором он метался, раскрыт. Правда, он не понимал, каким образом это произошло, – не с помощью же обоняния, в самом деле, Фермина Даса открыла правду.

***
Вечером того же дня. когда он решился на отречение, он, раздеваясь перед сном, повторил Фермине Дасе горестную литанию: о бессоннице на рассвете, о неожиданных приступах тоски, о безудержном желании плакать под вечер, словом, все шифрованные признаки тайной любви, которые он представил как признаки старческой немощи. Он должен был рассказать это кому-то, чтобы не умереть, чтобы не пришлось рассказывать правды, и в конце концов подобные душевные излияния были освящены домашним ритуалом любви. Она выслушала его внимательно, однако нс глядя на него, и не произнесла ни слова, продолжая собирать одежду, которую он снимал с себя. И обнюхивала каждую вещь, ни жестом, ни мимикой не выдавая ярости, и, скомкав, бросала в плетеную корзину для грязного белья. Того запаха она не почувствовала, но это еще ничего не значило: завтра будет новый день. Прежде чем преклонить колени перед алтарем и помолиться на ночь, он, подводя итог своим горестям, печально вздохнул и совершенно искренне заключил: “По-моему, я умираю”. Она ответила, не моргнув глазом. – И к лучшему. – сказала она. – Нам обоим будет спокойнее.

***
Она отозвалась, не глядя на него и без тени ярости в голосе, почти кротко: – Я имею право знать, кто она. И тогда он рассказал ей все. чувствуя, что снимает с себя всю тяжесть мира. он был уверен, что она и так знает и ей не хватает лишь подтверждения отдельных подробностей. Конечно, это было не так, и, когда он стал рассказывать, она снова заплакала, но не тихо, как вначале, а открыто, горькими слезами, и они текли по лицу, прожигали ночную рубашку и сжигали ее жизнь, ибо он не сделал того, чего она ждала от него, затая душу: чтобы он до последнего смертного часа отрицал начисто все, чтобы возмутился мерзкой клевете и накрик проклял бы это треклятое общество, которое, ничтоже сумняшеся, растоптало чужую честь, и чтобы не дрогнул, оставался невозмутимым даже пред лицом самых убийственных доказательств неверности, словом, вел себя как мужчина. А когда он сказал ей, что сегодня был у своего духовника, она чуть не ослепла от ярости. Со школьных времен она твердо знала, что церковники не одарены Господом добродетелями.

Это было единственное существенное разногласие в их семейной гармонии, которое оба старались благополучно обходить. А тут муж позволил духовнику вмешаться в интимную суть того, что касалось не только его, но и ее: это уже было слишком.
- Все равно, что сболтнуть лоточнику у городских ворот, – сказала она. Это был конец. Ей мнилось, что муж еще не закончил исповеди, а ее имя уже мусолили, передавали из уст в уста, и унижение, которое она почувствовала, жгло еще невыносимее, чем стыд, ярость и боль от несправедливости, причиненной изменой. А самое страшное, черт подери: негритянка. Он поправил: мулатка. Но никакие уточнения уже ничего не значили: с нее хватит.
- Один черт, – сказала она. – Теперь-то я понимаю: это был запах негритянки.

Gabriel García Márquez

Маркес часто упоминает о запахах в своих романах. Несчастная любовь, как мы уже знаем, пахнет горьким миндалем:

“И хотя свежий воздух уже вошел в окно, знающий человек еще мог уловить еле различимую тревожную тень несчастной любви – запах горького миндаля.”

Вороны пахнут похоронными венками, неприличием и духами:

“А как-то у контрабандистов, приходивших на парусниках из Кюрасао, купили проволочную клетку с шестью пахучими воронами, точно такими же, какие были у Фермины-девочки в отцовском доме и каких она хотела иметь, став замужней женщиной. Однако терпеть в доме этих воронов, которые беспрерывно били крыльями и наполняли дом запахом похоронных венков, было невыносимо.”

“Слышалось журчание невидимого фонтанчика, на карнизах в горшках алели гвоздики, в нишах стояли клетки с диковинными птицами. Самые диковинные – три ворона- били крыльями в огромной клетке, наполняя двор вводившим в заблуждение запахом.”

“Мать и сестры ужинали кофе с пирожками за парадным столом в большой столовой, когда он вдруг появился в дверях, с помятым жалким лицом и обесчещенный блядским запахом диковинных воронов.”

“Постояв растерянно перед кружевными занавесками, доктор попытался найти дорогу к выходу, но заблудился и в смущении наткнулся на клетку с пахучими воронами. Те с глухим криком в страхе забили крыльями, и одежда доктора тотчас же напиталась запахом женских духов.”

Духами волнующими:

“Она привезла с собой и коллекцию вееров из разных стран, все разные и для разных случаев жизни. Привезла и волнующие духи, которые выбрала из богатого разнообразия в парфюмерном магазине “Базар де ла Чарите”, до того как налетели буйные весенние ветры, но подушилась она ими всего один раз, ибо, переменив запах, не узнала сама себя. Привезла и косметический набор – последний писк моды на рынке дамских приманок, и стала первой женщиной, которая носила его с собою на праздники в те времена, когда оживить лицо пудрой или помадой прилюдно считалось еще неприличным.”

Продолжение следует.

Tango Aftelier

Tango Aftelier – один из тех  предельно близких ароматов, о которых очень сложно писать, но носить в себе груз ненаписанного еще сложнее. Разгребая виртуальные завалы черновиков,  я пытаюсь подобраться к No 22 Chanel.

Об Aftelier Perfumes я узнала от Марины из Parfum Smelling Things. В тот день, когда от нее пришел конверт, я просила друзей поделиться любимой музыкой.  Я нанесла духи Марининой пробирки, открыла ссылку с видеоклипом, которую прислала Саша, и увидела  то, что  пронеслость у меня в голове при первом вдохе духов с запястья, материальное воплощение образов, которые в считанные секунды сгенерировал мозг при соприкосновении с запахом.

Это было странно, необычно, потрясающе. Юг. Город. Прибежище от жары. Вдох, замирание, ожидание. Остановка сердца, громкая тишина. Раз – отпустило, тук-тук-тук….. Бежать по узким улицам, оглядываться.

Tango вытащил из глубин подсознания воспоминание о море. Оно было так близко, и так недоступно, как в Венеции, когда ты ходишь по темным лабиринтам улиц, слышишь его запах, чувствуешь его близость, стремишься приблизиться к нему, но безуспешно. Иногда удается выйти к просвету канала, опустить руку в прохладу лазурной воды, дотронуться до  гладко-мыльных водорослей на стенах уходящих в него домов, чтобы продолжить искать к нему выход, не ограниченный камнями города, широкий, как само море.

В Tango море не просто вода, а живой организм, дышащий миллиардами существ, живущих в нем. Это осязаемое, как проступающая на коже соль, море. Более достоверной передачи запаха моря в парфюмерии я не встречала. Она осуществляется с помощью сhoya nakh, эссенции из жареных ракушек. Аромат звучит немного дымно, но это не дым от воскурения смол или дерева, к которому мы привыкли. Я никогда не жгла ракушек,  только  калила соль на сковородке для каких-то медицинских нужд. Запах раскаленной соли отдаленно напоминает ракушечную ноту в Тango.

Другая необычная нота в Тango – это чампака. В чистом виде я ее пробовала уже после Tango, и поразилась как фотографически точно она передана в духах, и как органично в него вплетается. Чампаку сложно описывать, ее аромат очень комплексный. В нем соединились безумная туберозная сливочность, глубина и животность индольного жасмина, сочность спелых фруктов.

На моей коже аромат не проявляет себя ни специево, ни медово. Я не могу  сказать, холодный он или теплый, влажный или сухой. Медицинско-резиновые ноты (мирра?) охлаждают и согревают одновременно.  В нем есть что-то от холодного жжения камфоры.

Tango очень близки к Le Maroc pour elle Энди Тауэра. Le Maroc – аромат-бездна, Танго – аромат без дна. Le Maroc я не могу носить часто и со временем совершенно перестала носить его “в люди”. Это все равно что пройтись голой по площади.  Наверное поэтому я так и не написала и наверное никогда ничего не смогу о нем написать. Сначала я определила Танго как дневной вариант Ле Марок – почетное место в моей системе ольфакторных координат.

Сейчас эти ароматы при всей своей похожести для меня не взаимозаменяемы. Ле Марок – во вневременье, точка замирания,  в Танго больше тревожности и движения. То, что ищешь, совсем рядом, но оно как рыба выскользает из рук и с глухим всплеском скрывается в толще воды. Несмотря на тревожный характер аромата, Танго  я могу носить почти всегда и везде. Ему не нужны особые обстоятельства, ни какая-то особая погода, ни настроение. Это меня каждый раз удивляет.

Tango – для меня условное название, не несущее смысловой нагрузки. Личные ассоциации оказались сильнее образа, который поневоле навязывается танцем. Само танго прокралось в аромат незаметно,  с черного хода. В последний вечер в Венеции, за два года до того, как у меня появились эти духи, я видела, как люди танцуют танго под музыку из старого касетного магнитофона на площадке перед церковью. Венеция – волшебный город!

Вот собственно и клип,  в котором конверт из Нью-Йорка встретился с сообщением из Питера.

Самое смешное, что за духами мне действительно пришлось погоняться. Сначала были безуспешные попытки купить его в Берлине, потом длинная история с почтой.

Tango Aftelier Perfumes (Mandy Aftel, 2006): Wild Sweet Orange, Ginger, Coffee, Champaca, Choya (roasted seashells), Blond Tobacco, Tonka.

UPD. Только сейчас заметила, что все в этом посте сделано в 2006 году: Tango, клип и фотографии из Венеции.

Peau d’Espagne Santa Maria Novella

Одна из самых лучших кож у меня в гардеробе. Я люблю носить ее летом в очень жаркую погоду, какая была в Риме, когда я ее купила. Она навсегда будет ассоциироваться с  южным городом в августе и белой рубашкой. Испанская кожа, как это не парадоксально, превосходно освежает в жару и благодаря этому свойству входит в группу ароматов “необычное летом”.  Peau d’Espagne очень темная и плотная, но при этом прозрачная и чистая, как родниковая вода. Эффект присутствия  чистой холодной воды в кожаном аромате я наблюдаю еще в современной Сuir de Russie Chanel.

Испанская кожа выпускается в стомиллилитровом флаконе-сплеш. К нему можно купить распылитель, но я его так ни разу не использовала. Мне нравится пользоваться Peau d’Espagne по назначению, как одеколоном, наносить его на кожу, набрав жидкость в ладонь. Я люблю сплешевые флаконы, часто перепшикиваю туалетки и парфводы из флаконов в пробирки и пользуюсь ими как духами.  Но только сегодня, когда я обмазывала себя Испанской кожей: шея, декольте, руки от запястий до локтей жестом, как при надевании перчаток,– меня осенило. Конечно, чего же еще можно ожидать от кинестетика?  Дело не только в том, что при таком нанесении проще регулировать дозу и минимизировать попадание парфюма на одежду. Мне нравится прикосновение, контакт духов с кожей, сам процесс, напоминающий натягивание второй кожи. Исключение – No. 22 Сhanel: аромат-выстрел, возвращающий к жизни, действие которого усиливается при нанесении его из спрея.

Композиция peau d’espagne была разработана еще в шестнадцатом веке для парфюмирования кож и состояла из розы, нероли, сандалового дерева, лаванды, вербены, бергамота, гвоздики, корицы, цивета и мускуса. Эту смесь использовали даже для ароматизирования еды и напитков. Нечто похожее по составу и свойствам я пробовала только у Aesop. Это было масло Marrakesh, и если бы не цена этого удовольствия,  я бы натирала им не только себя, но и кожаные вещи.

О явлении испанской кожи  в парфюмерии я могу судить только по одеколону Санта-Марии Новеллы. Ассортимент же русских кож напротив обширен, но даже сравнивая такие неравноценные выборки, напрашиваются определенные выводы. Сuir de Russie с его жирным березовым дегтем часто реферирует к деревенской жизни с ее размеренным ритмом. Это Сuir de Russie от Creed, от Pivet, от Le Jardin Retrouve… Мне все время вспоминается сцена из “Вечеров на хуторе близ Диканьки”: “Кумэ, а чем вы смазываете свои сапоги? Смальцем или дегтем?” В  Русской коже  Pivet  и Le Jardin Retrouve кроме дегтя присутствует и восково-медовая нота, которая навевает ассоциации с пасекой на опушке леса, покоем и тишиной.

Peau d’Espagne SMN лишена этого напрочь. Дегтярная нота в ней очищена от жирной фракции. Аромат звучит терпко, тонко, натянуто. В Испанской коже есть нерв, напряжение, от которого засидевшийся в деревне в сuir de russie помещик  добровольно отказался. Она построена на контрастах, незнакомых умеренному климату и темпераменту: в ней залитые солнем площади и резкие полуденные тени, горячие пыльные камни и прохлада фонтанов, грубая седельная кожа и тонкие белые рубашки из полупрозрачного батиста. Peau d’Espagne – это дистилированная горечь.  Оставь сладость всяк в нее входящий: ваниль, смолы, корица; экстракт дубового мха. На разгоряченной коже из Peau d’Espagne выплавяется гвоздика. В прохладе мне не хватает в аромате деталей, поэтому в эти дни я ношу его с жасмином: немного Peau ‘d Espagne на запястья и A la Nuit SL на волосы. Haute couturе парфюмерии.

Jean Paul Gaultier haute couture ss 09

В Википедии нашла любопытное мнение об испанской коже:

Мне бы очень хотелось попробовать ту же peau d’espagne, что и Хавелок Еллис, потому что  Peau ‘Espagne SMN не пахнет женской кожей.  Может быть женщиной в мужском платье? В юности я любила носить мужские вещи. Это была отчаянная и безуспешная попытка скрыть женственность. Здесь просится развиться мысль о гендерности в истории моды и о том,  почему я так люблю сороковые, но как-нибудь в другой раз.

Peau d’Espagne Santa Maria Novella выпускается с 1901 года. В 1895 году аромат с таким названием выпустили Roger & Gallet, испанская кожа есть у Geo F.Trumper и Truefitt and Hill. Какой-то из двух последних я видела в витрине магазина классической мужской одежды в Кельне. Peau d’Espagne SMN уникальна уже только потому, что она современна и доступна. Представьте, что среди футболок, джинс вы обнаружили в магазине костюм испанского дона XVI века. Отличие лишь в том, что Peau d’Espagne гораздо проще носить.

Бонус-трек – еще одно платье из очень испанской по духу и форме и, на мой взгляд, гениальной коллеции 2009 года от Жан-Поля Готье. В параллельном мире я бы носила только его одежду.

Protected: Что я носил: много холодных мартовских букв